Год гайдаровского «великого перелома» в самом деле переломил двужильного
русского мужика. Покуда очухивался он, соображая что ему делать с
нежеланно обретенной «свободой», «новый нерусский» гнал на запад эшелоны
с цветниной, оседлал нефтяную трубу, за бесценок скупал то, что доселе
крепко стояло. Сломался тот, кто на ногах твёрдо стоял и, как атлант,
подпирал «бастионы империи». Не в пояснице переломился — из-за
подрезанных гайдаровской «командой» сухожилий пал на колени. И вскоре
все строение имперское опустилось.
Что до того
«новым нерусским»? Под малыми «крышами», сколоченными на свой вкус,
хапать ловчее.
Что и
сколько воровали, видели многие.
Как беднели
и нищенствовали, не ведали разве слепые.
За степами
эфемерных банков, контор денно и нощно околпачивали доверчивого
обывателя. Под вывесками кабаков, ночных клубов («Вавилон», "Санта-Барбара»,
«Голливуд») околачивались, ожидая подачки, десятки убогих, разоренных,
бездомных.
Мой
однокашник Володя Бирюлев (я величал его просто — Петрович) в тот год
занимался коммерцией, и дела у него шли неплохо. Бывало, под вечер мы с
ним заходили в кафе «Снежинка», что в центре города, на полпути между
домами, где жили.
Здесь мы
бывали еще детьми: лакомились мороженым; взахлеб восхищались «Неуловимыми»,
Суховым и Верещагиным из «Белого солнца пустыни», зло смеялись нал
Мальчишом-Плохишом, осыпанным за предательство наградами буржуинов. А
игры «в войнушку» — двор на двор, — когда начинали биться деревянными
саблей и мечом, а кончали булыжником и рогаткой? А футбольные, хоккейные
баталии до изнеможения, дотемна? С Петровичем мы росли и взрослели в
соседних подъездах. Нам было что вспомнить.
И каждый
раз из светлых воспоминаний мы непременно возвращались в удивительно
туманное настоящее.
— А ведь ты,
Петрович, сам теперь — буржуин, — неторопливо поедая окрошку,
“прикалывал” я приятеля.
Петрович
сопел, улыбался через силу. Такой поворот в разговоре подрывал его
душевный комфорт.
— Был ты,
братан, неплохим рабочим, — я как ни в чем ни бывало гнул свое, — ведь
пятый разряд имел! А сейчас забыл, поди, где станок включается, а? То-то.
Сейчас у тебя два киоска. По-старому выходит, ты — лавочник.
— Не все ли
равно, где стоять: в киоске ли, за станком? — осушив рюмку коньяка,
Петрович раздраженно хлопнул ею о стол. Всегдашнее его благодушие
рассеялось, как туман.
— Не скажи.
Помнишь, лет пять назад мы сидели в пивбаре. Что ты тогда про бармена
сказал?.. Ладно, напомню: «Да, этот половой зашибает в десять раз больше
нас. Но как подумаю: мне жилетку надеть, занять его место... Не-е! У
меня батя был командиром артиллерийской батареи, в сорок пятом Будапешт
штурмом брал. Как увидит меня за стойкой, кружкой прибьет».
Надо
сказать, мы с Петровичем редко ругались. Но в тот день я никак не
унимался, безжалостно топтал его больную мозоль.
— Вот ты
отцом гордишься. А сыну твоему Сережке что делать? У его деда целая
артбатарея под началом была! А у батяньки — две лавки...
По красным
пятнам на лице Петровича было понятно, с какой обидой он выслушал это.
Мы медленно пили кофе, долго молчали. В те минуты я желал одного:
поскорее остаться один, неторопливо обмозговать происходящие перемены.
Но Петрович почему-то не ухолил. Играл столовым ножом, хмуро взглядывал
поверх моей головы.
Кафе
постепенно наполнялось народом. Пришли четверо девчонок-студенток — «просто
поесть мороженого». Из угла на них выразительно поглядывали удачно
распродавшие апельсины дети Кавказа. Они пили пиво, совещаясь на своем
языке; затем отрядили к студенткам парламентера... Тут в зал впорхнули
две начинавшие вечерний промысел крашеные блондинки — и сценарий
новейшей трагикомедии развернул первый акт.
Но зрелища
я не увидел: какое-то непонятное беспокойство заставило обернуться. Чуть
позади нашего столика стояла пожилая, бедно, но чисто одетая женщина.
Поправив на голове платок, она уперла в меня внимательный взгляд
небольших серых глаз и негромко, хриповато сказала:
— Сынки,
дайте на хлеб. Есть хочется.
Я пошарил в кармане, достал купюру. Петрович встал, протянул сторублевку.
Женщина взяла деньги, чуть поклонилась и молча ушла. Петрович тоже
направился к выходу. бросив на ходу:
— Ты
подожди...
Через пять
минут Петрович вернулся с купленными в гастрономе напротив сигаретами и
бутылкой коньяка. (Ресторанных наценок он не признавал и всегда проносил
в кафе «горючку» тайком.) Мы выпили ещё по одной,
— Эта
бабушка зашла в гастроном, — сообщил Петрович, - взяла буханку серого и
бутылку подсолнечного масла. Сам видел.
Во взгляде
его сквозила горькая растерянность.
— Говоришь,
я — лавочник. А у меня продавщицами на киосках две племянницы. Седьмой
год без отца, который сидит. Киоски закрою — куда им идти? Только и
умеют что торговать. И то — так себе...
— Дядь,
помоги сиротам чем можешь!
Кто-то
тронул меня за плечо. Я обернулся. Перед нами стоял, бойко вскинув
курносый носик, мальчишка. Ему было лет тринадцать-четырнадцать, но с
первого взгляда дать можно было от силы двенадцать. Держа лопаткой
грязную ладонь, цепко поглядывал темными своими глазами. За спиной его
топтались ещё два чумазых заморыша.
— Как зовут?
— спросил я темноглазого, поняв, что он — предводитель.
— Васька. —
показав мелкие желтые зубы, весело ответил тог.
Петрович,
обычно медлительный, вскочил неожиданно легко, потянул мальчика за рукав.
— Идите
сюда, ребята.
Их усадили
за только что покинутый кавказцами столик. Подозвали официантку,
заказали первое, второе и третье. Пока ребята ели, мы смогли как следует
их разглядеть.
Двое
маленьких оборванцев уткнулись в тарелки, глотали еду не жуя. Оба,
несмотря на студеный октябрь, были без шапок, в изношенных рваных
кроссовках. Грязные иззябшие их ручонки тискали стаканы с горячим чаем.
(Белолицая сытая официантка недобро косилась.) Если бы не светловолосые
головы, этих ребят можно было принять за цыганят и, равнодушно отведя
глаза, пройти мимо. Но это были русские мальчики. Мы с Петровичем
впервые видели беспризорных малолеток, и не из киношной «Путевки в жизнь»
— «живьем».
Петрович
долго, не мигая, разглядывал эту компанию. Отвернулся к окну. Глаза
увлажнилась: пролил «скупую мужскую слезу».
Облик
темноглазого Васьки наводил на еще кое-какие размышления.
Ел он
неторопливо, с расстановкой, успевая остро, как воробей, поглядывать по
сторонам. Одежда его, включая короткую кожаную курточку, была добротной
и, несмотря на местами налипшую грязь, не выглядела старой. Да и
грязнили ее будто нарочно, ради бравады, что ли. Ковыряя котлету, Васька
успевал отдавать своему “войску” короткие приказания.
— Сашка,
попроси у очкастого зажигалку.
— Леха,
положь ножик на место! А то сюда в другой раз не пустят.
Команды
Васьки исполнялись беспрекословно.
Востроносый
большеглазый Сашка подскочил к Петровичу, сморщил узкое бледное личико,
простужено загнусил:
— Дядь,
подари зажигалку! Дядь, подари...
При этом он
одной рукой дергал Петровича за рукав, а другой пытался достать вещицу
из его толстых, крепко стиснутых пальцев.
Понаблюдав
за бесплодными попытками друга, Васька повернулся к Петровичу, сказал
веско:
— Да отдай
ты ему. Не отвяжется. Будет чем костры разжигать.
Петрович
выпустил зажигалку из рук. Васька ещё раз посмотрел по сторонам, будто
ища кого-то; отодвинул тарелку:
— Ну, мы
пошли.
Все трое
враз поднялись, зашагали к выходу. По пути Васька заломил Сашке ручонку,
и зажигалка перекочевала к нему. Мы с Петровичем также вышли на улицу.
— Что же, у
вас родителей нет? — спросил я у Васьки.
— У них
нету, — указав глазами на ребят, ответил Васька, — Отца с матерью
“крутые” убили, изрешетили в машине из автомата.
— За что?
— Известно
за что. За «бабки».
— А у тебя,
значит, родители есть! — ещё раз оглядев Ваську с ног до головы,
уверенно заметил я. И, видя обескураженность мальчика, спросил грубо: —
Пацанам-то головы морочишь зачем?
— А кому
они ещё нужны? — Васька сморкнулся на газон, поднял воротник. — Тебе,
что ли?
Он
прищёлкнул пальцами и вместе с друзьями свернул в переулок. Вскоре все
трое исчезли в промозглой мгле незнакомых дворов.
-------------------------------
Прошло семь
лет. Петрович «вылетел в трубу» со своими киосками. Задавили пронырливые
конкуренты: у них-то в налоговых органах было «все схвачено». Теперь
Петрович люто ненавидит режим и уповает на скорую «заваруху».
— Знаю одно:
каждому демократу — по фонарю! Они у нас получат всеобщую деприватизацию.
Эх, мне бы «Калашникова»!
Петровича
можно понять. Если сам он после «раскулачивания» кое-как рассчитался с
долгами, пристроился на заводе, то продавщицы-племянницы надолго
лишились работы. Шатаются меж двор, курят «травку».
— Не везет
нашей России! — сидя за бутылкой пива в кафе «Снежинка», сокрушался
Петрович. — То большевики-интернационалисты у нас заправляли, теперь —
инородцы. Ну хоть бы кто-нибудь понял: русский — всему голова! Как можно
голову в голоде-холоде содержать?!
— Можно.
Голова Гайдара не от холода полысела. И луноликий он — в деда! — тоже не
с голодухи. Сытый голодному не товарищ.
— Верно! —
Петрович покачал головой, поморщился, как от зубной боли. — О-ох, хоть
бы детей сберечь... Для них теперь Гагарин с Панфиловым — не герои.
Жулье банковское, «братва» со стволами, прошмандовки эстрадные — это
нищтяк. А над всеми — Чубайс. Герой нашего времени, пример умения жить.
Знаешь, телек включить страшно. Сплошное бл...во! Что делается...
— А помнишь,
как мы жалели, что родились-де не в те времена? Вместо Александра
Невского, Жукова — «дорогой Леонид Ильич», вместо атак лихих — БАМ. Ну,
зато теперь, как говорится, мчимся в водоворот событий. Поперли
навстречу грядущему! Оно, брат, такое высокое, ну, как алтарь. А пред
ним все поколение наше — как бы ступенька. И чем больше нас к тому
подножию ляжет, тем легче будет детям и внукам к алтарю подняться,
взойти. Такая, значит, судьба.
Петрович отвернулся; насупясь,
забарабанил пальцами по столу.
— Я ж
серьезно, а ты зубы скалишь.
-------------------------------
— Что, не
узнали меня?
— Не
признал, честной отрок.
— Мы ведь
знакомы.
— Помилуй
Бог, всех не упомню.
Молодой
человек лет двадцати, в дорогом, до пят, кожане подсел за наш столик.
Крутя
на пальце массивный золотой перстень, улыбнулся
лениво.
— Это ж я,
Васька.
Мы с
Петровичем удивленно переглянулись.
— Точно!
— Ну,
красаве-ец.
— Сколько
лет! А вы все на том же месте.
— Вроде бы
и не уходили...
— К чертям
эту забегаловку! Поехали лучше ко мне.
Любопытный
Петрович тут же увязался за Васькой. Вышел из кафе и я, так как
оставаться в одиночестве не хотелось.
На другой
стороне улицы ждал большой черный «джип» с включенным мотором. Васька
распахнул для нас с Петровичем заднюю дверцу, сам сел впереди.
— Вези на
баню!
Машина
рванула, понеслась, не сходя с осевой. Водитель, похоже, не признавал
чужих вкусов и правил. В дороге Петрович и Васька повели разговор «за
жизнь», я чуть-чуть задремал. Минут через двадцать «джип» свернул с
трассы в лес, затормозил.
—
Приехали! — бодро гаркнул Васька. — Милостн просим.
Оглядевшись, я понял, что мы на территории бывшего заводского дома
отдыха, ныне ставшего местом увеселения калифствующих «коммерсов» и
разного рода «братвы».
— Поедем-ка
лучше домой, — я потянул Петровича за рукав. — Такое мы с тобой уже
повидали.
Но
Петровича не переупрямишь.
— Погоди!
Надо с ребятами повидаться. Узнаем хоть, как живут.
Вошли вслед
за Васькой в роскошный предбанник. На мягких диванах и за столом
расположилась “теплая” компания: полдюжины молодцов с торсами Минотавра
и три-четыре полуголых девчонки.
— Вам
какого ...я тут надо?! — бешено закричал на них Васька. — Все вон! И
б...ей
забирайте.
Согнав с
колен измазанную гранатовым соком подругу, поднялся полупьяный детина,
загудел обиженно, заикаясь:
— Т-ты бы
полегче, а. Вась? Мы, никак, тоже — свои...
— Поговори
ещё. Сашка вас упредил, что я сегодня гуляю?
Кое-как
собрав разбросанное барахло, компания откочевала в апартаменты поплоше.
— Круто-ой.
— протянул, лукаво сощурясь, Петрович.
— Да уж! —
Васька был явно польщен. — Кесарю — кесарево. Располагайтесь!
Я стянул
куртку, присел в угол дивана. В комнату, запыхавшись, вбежала дебелая,
густо насурьмленная дама в строгом брючном костюме.
— Васенька,
дорогой мой! Уж я заждалась...
— Ну
заливать-то...
— У нас все,
все готово, — прижав к груди пухлые руки, дама замотала щеками, — рубины
больших золотых серег празднично искрились. — Закусочку подавать?
Васька важно кивнул.
— Может, и
Наденьку пригласить? — дама все топталась в дверях, улыбалась одними
губами. Глаза, повидавшие оргии партийных секретарей и их
демократствуюших наследников, холодно блестели из-за очков.
Васька
вопросительно посмотрел в мою сторону. Я покачал головой.
— Пока не
надо,
Дама
упорхнула. Петрович вскочил с дивана, закуражился:
— Как не
надо?! А массаж?
— Не
переборщи, Петрович, — придвинув закипающий самовар, усмехнулся я. — А
то изнасилуют.
На
передвижном столике подали вина, закуски. Я налил себе стакан чаю, а
рюмку наполнил «демидовским» бальзамом, припасенным заранее. Чокнулись,
выпили за встречу.
— Что за
дрянь? — проглотив спиртное, недовольно спросил Петрович,
— Виски.
— Тьфу! И
ты это пьешь?
— Думал,
вам понравится. Знаешь, сколько стоит бутылка?
— Не-ет.
парень. Этот самогон не для русского человека.
Васька
осклабился, блеснув золотыми зубами. Топнул ногой, закричал:
— Романовна!
Эй!
В дверях
моментально возникла фигура дамы-распорядительницы.
— Спирту!
Огурцов!
После
короткой заминки принесли графин со спиртом, блюдо с огурцами и кислой
капустой. Васька потер руки, налил себе и Петровичу по стакану. Выпили.
Хрустя огурцом, Васька поднялся и вышел.
Я заварил
свежего чаю, нарезал лимон.
Вошел
водитель «джипа», уселся на другой конец дивана: не раздеваясь. принялся
за салат.
— А его ты
узнал? — Петрович ткнул меня в бок. — Сашку-то помнишь?
Я сделал
вид, что нисколько не удивился, хотя узнать в долговязом остриженном
наголо парне заморенного беспризорного пацана было очень непросто.
— Так и не
обломилась тебе тогда зажигалка? — с улыбкой спросил я у Сашки.
— Не-а, —
Сашка отложил ложку, обтер руки о скатерть.
— С Васькой
работаешь?
— Угу.
Второй год.
— А братан
твой где?
— Леха-то?
— Сашка потянулся к вазе с яблоками, икнул. — Сидит.
— За что
сел?
— Шьют за
Наума.
Значит,
подумал я, Сашкин брат мог быть повязан с зауральской вооруженной “братвой”.
Через эти «бригады» прошли Солоник, братья Малаховы и Нелюбин — те, что
оставили по себе в столицах большую, громкую память. А небезызвестного
Наума расстреляли “с особой дерзостью” — прямо под окнами легендарного
дома номер тридцать восемь, что на Петровке. Да, эти ребята шороху
навели, на Москву страху нагнали: «Пахать-сеять, может, мы не умеем,
зато завалить кого — это зараз, как два пальца обо...ть!» Далеко, ох,
далеко зашел Леха...
— А с
Васькой вы чем занимаетесь?
—
Коммерцией...
— «Крыша» -
то есть?
— Мы сами
кой-кому «крыша», — Сашка подмигнул шельмовато.
Понятно. Те, кого Васька погнал из предбанника — явно околоспортивные
жулики,
— Контора
ваша как называется?
— «Фемида».
— Ха-ха.
Что, назло ментам?
— Вроде
того.
— А кто
директор?
Сашка
ухмыльнулся:
— Так
Васька.
М-да,
любопытно. Однако пришла пора закругляться. Спросил у Сашки:
— Ты в
город нас повезешь?
— А в баню?..
— Васька вошел к нам вразвалку; не садясь, разлил спирт по стаканам.
Резко сбросил плащ, пиджак. Из-за поясного ремня на паркет с грохотом
выпал тяжелый ТТ. Васька пинком переправил его под диван.
Не желая «принимать
на грудь», я применил тактическую хитрость:
— Пойду
посмотрю баню.
За
бильярдной тянулся скверно освещенный коридор. Душевая, парилка были
пусты. В столовой стоял длинный стол с остатками пиршества: там и сям
разбросанные окурки, кожура бананов, опрокинутые бутылки, растерзанные
тушки цыплят... Похоже, здесь не столько ели, сколько раскидывали. В
бассейне, изумрудно блестя, ласково плескалась вода; тут же, на
кафельном валялась полу, валялась употребленная в дело оснастка «безопасной
любви».
На обратном
пути, в загибе коридора, я услыхал за спиной вздохи, возню. Обернулся.
Рыжеволосая
длинноногая девица сидела на корточках, прислонясь спиною к стене. Из
одежды на ней были лишь узенькие плавки. Она тяжело дышала, плечи
вздрагивали от рвотных позывов. Мутно взглянув на меня, отвернулась в
угол — стошнило.
В нашем
предбаннике я нашел с аппетитом уплетаюшего шашлык Петровича и Сашку с
большой кружкой чаю.
— Где
Васька?
— А вон, —
Петрович указал шампуром на угол дивана.
Там
возлежал спящий Васька: одна рука свесилась к полу, голова запрокинулась
через валик. Он почему-то был в плавках и мокрых носках — зябко
вздрагивал; сдавленно вскрикнул во сне.
— Что с ним?
— спросил я.
— Славно
надрался, — Петрович вытер губы, тяжело поднялся из-за стола. — Два
стакана спирту — не шутка... Поехали, Саш?
«Джип»
мчался, пронизывая светом мощных фар мрак вечернего леса. Петрович,
развалившись на заднем сиденье, храпел. Сашка рассказывал мне о друге.
— Васька
такой: каждую пятницу — в стельку. Худо ему. Переживает. Напорол косяков!..
— Что,
плохи дела?
— Говорил я
ему: на кой тебе быть директором? Где там! Купился, как лох.
Грамотешка-то слабенькая: неполные десять классов. А наше жулье в уши
дует: Вася, будь спок, все будет о'кей, только бумажечку подпиши. Вот и
наподписывал всякой ...ни! Такое дело: или на нары — или башку в
подъезде прострелят. Судьба-а...
Помолчал,
совершая маневр; потом пристально взглянул на меня, сказал с горечью:
— Вы, кто
постарше, хоть в людях умеете разбираться. Знаете, где упасть можно, где
соломку стелить. А нас папа с мамой ничему не учили! Нынче жив тот, кому
повезет.
— Думаешь,
в везеньи все дело?
— А как же!
— Сашка заблестел глазами, снисходительно усмехнулся.
— А я думал,
беда в том, что люди утратили веру.
— В Бога,
что ли? — Сашка откашлялся, сказал зло: — Что-то не видно, чтобы Бог нам
помогал. Только воры да начальники живут хорошо.
...Черною
тенью «джип» летел по городским улицам, площадям. В поздний вечерний час
в городе было мало прохожих. Зато у роскошно освешенных ночных заведений
стояли дорогие иномарки, жаждая кейфа и зрелищ, сбивались компании и «тусовки».
Сашка резко сбавил скорость, и машина медленно дефилировала между
суетящимися группками хорошо одетых людей. Была пятница — пик
забубенного веселья, шоу протянувшегося от порога «тоталитарного
прошлого» в манящую бесконечность грядущего.
Были здесь
молодые скоробогатеи, которым жизнь — что эквилибристу канат, были
солидные дядьки, подсаживаюшие в «мерседесы» и «вольво» обольстительных
девиц в коротких юбчонках. За лобовым стеклом машины как в калейдоскопе
мелькали их лица, — готовых на все ради улыбки Фортуны, — без Бога в
душе, без сострадания в сердце.
1999
