О нашей склонности
обезьянничать некогда гневно писал Грибоедов. Александр Сергеевич хорошо
знал дворянскую среду, и стрелы его сентенций о «рабском, слепом
подражании» иноземцам попадали в самую точку. Действительно, после царя
Петра, искоренявшего русские обычаи с энергией и страстью далёкого
пращура – крестителя Руси князя Владимира – благородное сословие скоро
отошло от дедовского уклада, когда по словам Карамзина «русские были
русскими, когда они в собственное платье наряжались… жили по своему
обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как
думали». Словом, при Петре I с его непреходящим зудом обретенья новин и
после него дворянство российское европеизировалось «всерьёз и надолго».
Ядро зарождавшейся
российской интеллигенции составляли всё те же европеизированные дворяне,
плодами духовной работы которых, к примеру, становились «Философические
письма». Именно они, а не пресловутые разночинцы, играли первую скрипку
в образовании и культуре вплоть до Октябрьского переворота. Да и первые
большевики, вскормленные на эмигрантских харчах, были прежде всего
якобинцами, карбонариями и интернационалистами, то есть западниками до
мозга костей. Мировая революция и Коминтерн ставились превыше всего.
Лишь при Сталине в стране появилась по-настоящему народная интеллигенция.
Но она лишь недолгое время числилась русской, а в горбачёвское время
перестала быть и советской.
«Железный занавес»
сыграл дурную шутку с «гомо советикус». По эту сторону от него так
сильно хотелось запретного, что многие индивиды «западали» на всё, что
выгдядывало «из-за бугра». Каждый, как мог, старался разнообразить
безмятежно-пресную жизнь. Молодёжь не только слушала западные «голоса»,
увлекалась хард-роком, йогой и (полуподпольно) диковинными видами
единоборств, - она страстно тянулась к познанию всего, чего не было у
нас и в помине. Тем временем на Западе отстраивались новые оранжереи по
взращиванию всяких новин и «ценностей» на потребу всеядной России. В
середине семидесятых в моих руках оказался машинописный экземпляр «Чуда
голодания» американского диетолога Поля Брэгга. Всё, о чём писал Брэгг,
воспринималось тогда как выдающееся научное открытие, перевернувшее наши
обыденные представления. «Я верю в то, - утверждал американец, - что
каждый человек имеет право и обязан жить до 120 лет и более… Я здоров
365 дней в году, у меня не бывает никаких болей, усталости, дряхлости
тела. И вы можете добиться таких же результатов!»
Апологеты Брэгга с
энтузиазмом приняли способы достижения здоровья и неслыханного
долголетия – регулярное голодание, особую диету, отказ от поваренной
соли и проч. Русский человек склонен верить в то или иное учение тем
охотнее, чем радикальнее предлагаемые ему способы достижения цели.
Неофиты затеяли соревнование: кто скорее, полнее освоит на себе методы
Брэгга. Бывало, хвалились: «Я три дня голодал. Теперь восстановился и
чую: жизнь – вечный кайф!» - «А я на недельное голодание замахнулся.
Надо, надо от всякой дряни почиститься: накопил её в себе по самые
гланды!»
Тяга к
решительному очищению бренной плоти по мере распространения
самиздатовских материалов охватывала все новые регионы и города.
Немногие совершенно ломали уклад своей жизни «под Брэгга» (это было
занятием хлопотным и для русского человека не очень-то подходящим), зато
многие охотно изучали труды американского доктора, которые импонировали
своей остротой и решительностью выводов. Хорошим тоном считалось
потолковать о методах Брэгга, поделиться мнениями об американце, загодя
отмерившем себе век с гаком жизни без скорбей, тревог и недугов.
Опробовав на себе систему Брэгга, я пришел к выводу, что в ней
наибольший интерес представляет методика входа и выхода из голодания, а
все остальное не Бог весть что – это тот случай, когда в универсальности
сокрыта ущербность.
Безверной
советской интеллигенции, отрицавшей существование Бога и расставшейся с
верою в коммунизм, Брэгг стал особенно близок: ведь он утверждал новые,
почти фантастические возможности свободного человека! Однако среди
рабочих и сельчан система хитроумного американца как-то не приживалась.
В спорах о причинах этого свободомыслящие индивиды сетовали на
невежество и грубость нравов, но мало кто задумывался: не есть ли сей
скептицизм – отражение здравого смысла, от века присущего простонародью?
В начале
горбачёвского правления я подвизался в специальном
конструкторско-технологическом бюро судостроительного производственного
объединения. Как молодого инженера, меня нещадно швыряли в командировки.
Предприятия главка базировались в портовых городах Союза, и кататься
приходилось то к тёплым, то к холодным морям. Трижды довелось побывать в
Севастополе и столько же в Ленинграде, на знаменитом заводе-гиганте «Знамя
Октября». Там пришлось потрудиться немало, особенно над внедрением
прибора ионизированного охлаждения металлорежущего инструмента. По
замыслу разработчиков, этот прибор вместо традиционных охлаждающих
жидкостей подавал в рабочую зону струю ионизированного воздуха, -
процесс обработки становился менее трудоёмким и экологически чище.
В Северной
Пальмире скучать не приходилось: в будни – работа, по выходным – осмотр
градских красот, памятных мест и музеев. С жильём проблем не было: в
четырёхместном номере заводской гостиницы мы проживали обычно вдвоём с
кем-либо из коллег по бюро. Как-то раз, в период белых ночей, шефа моего
срочно отозвали домой, и я остался один в казённых «хоромах». А через
сутки в номер вселили двух командированных из Николаева литейщиков.
Они – невысокие,
коренастые, тёмно-коричневые от загара – первым делом сели завтракать:
достали из вместительных сумок сало, украинскую колбасу и ватрушки. Я
нарезал хлеб, сыр и лимон, разлил по кружкам свежезаваренный чай. Не
успели «заморить червячка», вошёл еще постоялец, малый ростом, лысоватый
и узкоплечий – из тех, про кого говорят: «такого соплею перешибёшь». Он
поздоровался вяло, примостился к углу кухонного стола, достал из
полиэтиленового пакета вилок цветной капусты и, отвалив хороший кусок,
принялся за еду.
Жуя мелко,
по-заячьи, незнакомец быстро «умял» первый кус, сноровисто отрезал
второй… Разговор за столом угас: все вполглаза наблюдали за диковинным
едоком. Литейщики переглядывались, ухмылялись. Наконец, один сказал
человечно:
- Вы, товарищ, не
знаю вашего имени-отчества, не стесняйтесь, садитесь поближе. Вот
колбаски поешьте, чайку испейте горячего… А капуста – разве это еда?
Незнакомец будто
ждал этих слов. Не оставляя еды, произнёс многозначительно, громко:
- Я этого не ем!
Второй литейщик не
совсем уверенно предложил:
- Может, кофейку?
У меня есть растворимый.
Незнакомец сложил
остатки капусты в пакет, проговорил назидательно, с расстановкой:
- Чай и кофе не
пью. Алкоголь не употребляю. Мясо и рыбу не ем.
- Что тогда ешь-то,
товарищ? – покосившись как на больного, участливо спросил первый
литейщик. – Это пост, что ли, такой?
- Меня зовут
Анатолий Николаевич, - негромко, но строго пояснил незнакомец. – Сам я
из Воронежа, работаю инженером-конструктором. Основа моего питания –
овощи, фрукты, разные злаки, бобовые, орехи, мёд. – Презрительно
воззрился на объёмистую стеклянную солонку, гордо вскинул остренький
подбородок: - Соль тоже не ем!
Этот, подумал я,
даже учителя переплюнул. У нас в России их много – желающих пойти дальше,
подпрыгнуть выше кумиров. Для них собственный организм - полигон для
экспериментов. А ведь Брэгг утверждал: голодание – это наука!
Литейщики были
обескуражены до невозможности, заинтригованы крайне. Похоже, им было
неудобно за раскинутый на столе натюрморт – масло, сало и колбасу. При
этом обоих жгло любопытство: неужто в Воронеже появилось такое, о чем в
Николаеве слыхом не слыхивали? А воронежский новатор наслаждался
произведенным эффектом: расправив узкие плечи, глядел свысока как
маститый гуру на непосвященных. Его самодовольный вид изрядно меня
раззадорил.
- Американский
доктор Поль Брэгг является разработчиком системы о рациональном питании
и оздоровительном голодании, - с лёгкой усмешкой пояснил я литейщикам. -
Анатолий Николаевич явно разделяет эту систему.
Анатолий
Николаевич важно кивнул в знак согласия. Любопытные мужики навострили
уши.
- Брэгг учит, -
продолжал я, - что надо регулярно по нескольку дней голодать – не есть
ничего, пить только воду. Нельзя курить, принимать алкоголь, есть
жареную, жирную, сладкую пищу и соль. Питание должно быть раздельным, а
сырые овощи, фрукты составлять половину рациона.
- И что потом? –
спросил литейщик. – Чего ради эдак маяться, голодовать?
- Если следовать
учению Брэгга, - конструктор приосанился, выпятил грудь (он явно
стремился перехватить у меня инициативу), - если всё выполнять чётко,
без нарушений, можно жить до ста двадцати лет и более!
- Вроде Кощея
Бессмертного, - съязвил пролетарий. – Он, костлявый, орехи очен-но
уважал… Скажите лучше, как долго вы на этой диете сидите?
- По Брэггу я живу
почти десять лет, - внушительно заявил Анатолий Николаевич. – А всего
лет полтораста надеюсь прожить!
- А не хочется
порой шашлычку или рыбки красной умять? – последовал новый вопрос. – Это
ж надо: десять лет без борща, без блинов, пирогов…
- Ни тебе окрошки,
пельменей, вареников, огурчиков малосольных, - сочувственно подхватил
второй работяга.
- Нет, не хочу, -
снисходительно ответил стойкий адепт. – В орехах, к примеру, белка не
меньше, чем в мясе. От сырой растительной пищи человек получает массу
энергии.
Оппонент покачал
головой, сказал с простодушной усмешкой:
- Мясо не ешь,
вино, водку не пьёшь. Наверно, Анатолий Николаевич, на жратве много
денег сэкономил, скопил?
- Нет, ничего не
скопил! – решительно возразил воронежский стоик. – Мёд, курага, фрукты,
орехи, сами знаете, на рынке недёшевы.
Мужики, понимающе
переглядываясь, помолчали. Я поставил на плиту вновь наполненный чайник,
заговорщицки им подмигнул.
- Ещё вопрос, -
полюбопытствовал первый номер дуэта. – Вы голодаете, поститесь по многу
дней, а работе вашей это как, не вредит? В отделе сидеть - не как нам:
отливки всю смену ворочать. Тут на капусте скоро ноги протянешь!
Так оно, подумал
я. Жизнь русского не такая, как жизнь американца. Бежать на лыжах по
необъятной обледенелой тайге – это не на доске по волнам побережья
Флориды кататься. А сняв лыжи, вряд ли вместо сала накинешься на бобы…
- Нет, ребята,
голодание работе совсем не мешает, - с нарочитою бодростью возразил
работник карандаша и линейки. – Я на днях мешки с картошкой таскал –
ничего, есть силенка ещё! («Наверняка не мешки, а мешок с семенами, -
подумал я. – На дворе-то – июнь, не сентябрь!»). А Анатолий Николаевич
приосанился, спросил вызывающе и вместе с тем явно в расчёте на
комплимент: - Как полагаете, сколько мне лет?
- Пятьдесят два, -
негромко, но уверенно ответил я.
- Пятьдесят три! –
в унисон гаркнул дуэт.
Разочарованный
Анатолий Николаевич осекся, насупился. Оказалось, ему недавно стукнуло
сорок восемь.
- Ещё, Анатолий
Николаевич, интересуюсь, - не давая опомниться собеседнику, проговорил
светло-русый, со шрамом над бровью рабочий (под легкой летней рубашкой
его явственно проглядывали полоски тельника). – Жена, дети есть у тебя?
- Есть жена, сын и
дочь, - радостно улыбнувшись, ответил воронежец.
- Они тоже, как ты
– постуют, голодают?
- Нет, - Анатолий
Николаевич сокрушённо помотал головой, - они пока не на моей стороне. Но
на работе есть друзья, двое. Второй год по Брэггу живут!
- Тоже, значит,
конструктора, - ухмыльнулся литейщик. – Небось, на двоих три века себе
намерили? Или ещё поболе?
- Говорю вам, -
раздражённо пробурчал собеседник, - если не нарушать режим, можно жить
сто двадцать лет!
- Ну, а вы лично –
сколько наметили?
- Я уже говорил:
нацелился на сто пятьдесят.
- Как жить-то
будете? – приблизя к собеседнику скуластое, с тяжёлым подбородком лицо,
человек в тельняшке прищурился и, будто роняя чугунные чушки, сказал: -
Сперва жена, потом дети, внуки помрут. Они-то, как вы, голодовать не
желают! Неужто с правнуками век коротать? Нужны вы им, как попу
мандолина!
Собеседник наш
выглядел так, будто он проглотил живую осклизлую жабу: втянул голову,
округлил глаза, приоткрыл рот, - сделался будто ещё меньше ростом.
Должно быть, столь простые и здравые мысли дотоле не посещали его головы.
Ещё бы! В настольной книге гуру об этом не сказано ни полслова. «Всё мое
свободное время, - писал неунывающий Брэгг, - я провожу с молодыми
мужчинами и женщинами, которые обращаются со мной как с ровесником и так
же молоды душой и телом, как и я. А вот от преждевременно состарившихся
людей я держусь подальше, потому что они действуют на меня отрицательно».
Современник Айседоры Дункан не раскрывает, кем приходились ему
пресловутые молодые особы. Похоже, они общались с ним просто из
любопытства и были ему совершенно чужими.
Оставив своих
новых знакомых в затянувшейся немой сцене, я направился в Эрмитаж.
Стояла чудная
ясная погода. Унимая жару, с залива подул свежий ветер. Город жил
временем белых ночей, а я – ощущением задора и энергии молодости. И
казалось: озаренный вечерним солнцем шпиль Петропавловского собора,
похожий на золотой штык, есть указатель того, что молодость должна быть
решительна и бесстрашна, а наша судьба высока.
Я долго бродил по
набережным и проспектам славного города с рядами старинных фасадов, над
которыми щедро рассыпало лучи весёлое июньское солнце. Эти дома и
мостовые помнили труды и подвиги, страдания и ликование тысяч безвестных
пращуров – тех, чьи сердца бились под косоворотками и зипунами и тех,
что щеголяли в расшитых камзолах и неважно говорили по-русски.
В гостинице дуэт
пересмешников собирал вещи в сумки: для них освободился соседний номер.
Я спросил, где сподвижник доктора Брэгга?
- Утёк, капустная
душа, в другой номер, - ответили мне, - к начальнику своему под крыло.
Начальник приходил сюда, спрашивал: чем обидели ихнего премудрого Толю?
Мы – так и так, о Брэгге с ним был разговор. Начальник нам: правильно,
молодцы вы, ребята. Меня, дескать, этот заморыш Брэгга уже задолбал! Ему
силёнок хватает только чтобы из дому в отдел притащиться. А на службе
втихаря лбом в кульман упрётся - и дрыхнет.
М-да, подумалось
мне, вот те и Брэгг.
Да что Брэгг,
который приписал себе четырнадцать лишних лет и потому якобы в девяносто
с «хвостом» отдал Богу душу, а ныне почти совершенно забыт. Мы, русские,
уже вскоре сотворили себе новых, нечестивых кумиров, порвать с которыми
так же трудно, как закоренелому грешнику явиться на исповедь. А за
феерию подражания лукавым наставникам в свой час спросят наши дети и
внуки: как это вы в своей грешной жизни ухитрились наломать столько дров?
Не потому ли, что в ослеплении соблазнились игрой по чужим правилам,
придуманным для надувания доброхотов?
2012
