1
Ницше призывал любить свою судьбу, какой
бы трагичной она ни была. И у него, без сомнения, есть последователи, в
том числе те, которые о Ницше отродясь не слыхали.
Обозреть реку жизни, постичь её глубокие
тайны хотели бы многие, хотя не каждому это дано. Прожитые лета кому
гири, вериги, а кому мост, взойдя на который видишь и начало своей реки,
и середину, и даже её подёрнутый туманною дымкой конец.
Мои воспоминания юности связаны с работой
на стройке, куда я попал по окончании школы. «Поработаешь в гражданском
строительстве годик, - убеждал мой отец, - на всю жизнь закалку
получишь. Своими глазами увидишь, что такое рабочий класс!» С лёгкой
руки отца я очутился в строительном управлении «Жилстрой-3»,
специализацией которого было крупнопанельное домостроение, то есть
возведение жилых панельных коробок. Помню свой первый трудовой день.
Шершавые ручки «с горбом» гружёных носилок в мои ладони тяжеленько
легли. Двадцатидвухлетний бетонщик Валера скидок на мое слабосилие
давать не хотел: грузил носилки так, что они под тяжестью бетона
гнулись, трещали. Мне же казалось – трещат мои кости, когда я влачился в
кильватер Валере, обнося котлы и сгибаясь под балками и трубопроводами
новой котельной. Всё же, не желая пасть в грязь лицом, я не сдавался и,
как мог, скрывал, что выбиваюсь из сил. Бетонный пол и отмостка
котельной стали свидетелями моих первых боёв на трудовом фронте, а
набитые на ладонях мозоли напоминали о тех убойных днях ещё много лет.
В середине 1970-х мой город застраивался
ударными темпами, заметно преображался. Вместо ветхих домишек там и сям
появлялись новенькие пятиэтажки, а кое-где росли «небоскрёбы» о девяти
этажах. Новый город архитекторы старались сделать органичным
продолжением старого. Улицы тянули по обеим сторонам железной дороги,
которая проходила по плоским, но довольно заболоченным местам. На
засыпанных болотцах, озёрах понаставили сотни кирпичных и блочных
коробок. Но вода не ушла. После сильных дождей заливало тротуары,
подъезды, подвалы. С мистической частотой город, лежащий большей частью
в низине, тонул в наводнениях. Вдобавок городские коммуникации почему-то
положили под дорожным покрытием, а сооружение ливневой канализации
посчитали ненужной роскошью. Когда же потребовалось устроить трамвайное
сообщение, оказалось, что ширина новых улиц этого не позволяет. В старом
городе при строительстве крупных объектов порешили немало добротных
старинных домов, снесли три церкви и ещё белокаменные торговые ряды на
бывшей Троицкой улице. Впрочем, протестов не было: интеллигенция как в
рот воды набрала, а народ безмолвствовал, томимый извечным квартирным
вопросом.
Чтобы данный вопрос решить кардинально, в
степи на северо-западной окраине города началось строительство новейших,
так называемых «спальных» микрорайонов. По проекту дома здесь были
повышенной этажности и почти сплошь панельными. Возведение больших
зданий в сказочно быстрые сроки без участия каменщиков пробуждало живой
интерес, желание познать суть процесса. Профессия монтажника
железобетонных конструкций обрела ореол не меньший, чем у высотников, о
которых вовсю горланили песни. «Дуй, Володя, на курсы монтажников, -
присоветовал мне отец. – Ценную специальность получишь! А там, глядишь,
в машиностроительном институте факультет ПГС откроют, - станешь, как я,
инженером. Вот тебе и династия!»
На курсы я пошел учиться охотно. Учёба
как-то сглаживала тяготы физического труда, давала пищу уму. Материал
схватывал быстрее других курсантов, зрелых мужиков, которые давно
отвыкли от тетрадок и ручек. Ближе всех по возрасту ко мне был бетонщик
Валера, с которым мы коротали время занятий на далекой галёрке.
Валера – рослый, жилистый, смуглый, с
быстрыми тёмными глазами и нахальными усиками – не утруждал себя, в
отличие от других, штудированием премудрого материала. «Чего мозги
сушить? – говорил он, нагло прищурясь. – Суши, не суши, а здесь всё одно
никуда не денутся, всем синие корочки выдадут. Работяги везде нужны!»
Действительно, на экзамене он показал знания почти нулевые, однако
третий разряд монтажника получил, как и все.
В часы занятий Валера побуждал меня к игре
в крестики-нолики и постоянно проигрывал. Сперва это злило его, потом
смирился, признал: «В этом деле, Вова, ты – спец. – И – подмигнув
шельмовато: - Эх, не везёт ни в карты, ни в домино, зато в любви я –
перехватчик заправский!»
Эту саморекламу Валера старался
поддерживать до последней возможности. Слуха он не имел, но упрямо и
нудно напевал слова старинного, Бог весть где услышанного романса: «Мне
всё равно – любить иль наслаждаться, мне всё равно, мне всё равно!» Этот
куплет был девизом «перехватчика девятой общаги», где его знали не
только в лицо. Мастер учебного комбината Инна, перезрелая «плосковатая»
девица, благосклонно внимала ухаживаниям Валеры, хотя при ней он порол
несусветную чушь. Прознав, что на банкет по случаю окончания нами курсов
Инна придёт с подругами-сверстницами, Валера радостно хохотнул: «Добро,
Инночка, веди всех!.. Им ведь тоже по двадцать шесть, как тебе? Опытные
уже, и нас поучат кое-чему такому… Ух, погудим!»
В пятницу вечером мы возвращались с учёбы.
Я шёл домой, Валера – на остановку, чтобы ехать к себе в общежитие. Там
и сям слышалась музыка, звучали голоса «Самоцветов» и «Песняров» - они
царили тогда на эстраде. На улицах Ленина и Гоголя было полно молодых
девчонок – студенток и школьниц. Несмотря на двадцатиградусный мороз и
ветер-кожедёр, достававшие под короткой осеннею курткой, Валера шёл
мерно, осанисто, как Цезарь до Клеопатры. Его широченные клёши на
зависть всем мореманам лихо мели дорогу. Чёрная кроличья шапка
бесшабашно осажена почти на затылок, глаза бегали – постоянно искали
«объект». Из-под шапки выбивались тёмно-русые длинные кудри. Насмешливо
и будто лениво он затеял обычный завлекательный разговор – «о бабах».
- Хошь, с Инной тебя познакомлю? – без
связи с предыдущей тирадой брякнул Валера. В его бесцеремонно-вкрадчивом
тоне читался некий подвох.
- Не-а.
- Почему?
- Страшная.
Валера скосил тёмный глаз, присвистнул.
- Тю! Эдак тебе вовек не закадрить никого.
С ними, Вова, не теоретиком - практиком надо быть! В этом деле выбирать,
прикидывать некогда. Начнешь тушеваться – тут же облом!
Справедливость данного постулата Валера
подкрепил рассказом истории, случившейся с ним во время службы в
Западной группе войск. Замкомполка послал прапорщика и двух солдат к
вдовой немке – чинить электропроводку, устанавливать антенну на крыше
коттеджа. Немка немного знала русский язык и приняла воинов ласково. По
завершении работ она впустила гостей-помощников в свой винный подвал –
освежиться после хлопот, трудов. А после первых тостов увлекла одного из
служивых наверх, в свою спальню. Через полчаса он спустился вниз, к
винным бочкам, а в альков поднялся соратник. Так, в перерывах между
возлияниями, русские «любили» фрау по очереди. Солдаты были «голодные»,
немка – любвеобильна. На утехи потребовалось не час и не два. В конце
дня прапорщика упросили доложить в штаб, что работа может быть закончена
только к утру.
- Немка симпатичная была, молодая? – не
скрыв любопытства, спросил я Валеру.
- Да ну, - ублажатель неистовой фрау
плотоядно блеснул зубами. – Инна, и та её краше. И лет на десять моложе.
– Ткнул мне в плечо твёрдым пальцем, авторитетно изрёк: - Немки, они все
страшные, потому как – «высшая раса».
- Что ж тут хорошего? – искренне
недоумевал я. – Вдвоём на одну крокодилицу? Она же вас вдвое старше!
- Солдат должен быть всегда готов, -
наставительно парировал Валера. – Всегда и в любой обстановке! –
Ухмыльнулся. – Мы не подкачали: полбочки винца немецкого халкнули! А
бочка там, знаешь, какая? С корову!
На фоне других курсантов, простых
мужиков, не хватавших звёзд с неба, молодцеватый цинизм Валеры был мне в
диковинку. Теперь стало ясно, откуда ноги растут. Повидал парень Европу!
- В старину, при царе, служил бы ты как
миленький двадцать пять лет! – с ноткой досады, но убеждённо сказал я
Валере.
- Пошто? – Валера замер, как вкопанный,
машинально потирая озябшие руки. – За какие косяки?
- Тогда всех раздолбаев, охальников,
которые в миру безобразили, деревенские сходы приговаривали «под красную
шапку».
- В менты, что ли?
- Нет, в солдаты. Вот там они и
резвились! Из басурман дух вышибали. На штык крепость возьмут – сутки,
двое гуляют. Тут тебе и подвалы с вином, и гаремы без евнухов. Потом
турчанки да персиянки деток беловолосых рожали.
- Эх, хотел я на сверхсрочку остаться, -
с досадой проскрежетал Валера. – Был бы щас – Валерий Анатольевич,
дорогой товарищ «кусок».
- Что ж не остался?
- Ну, тут такая история, язви её… -
Валера замялся и, явно желая сменить тему, спросил: - А ты где служил?
- Да нигде.
- Как так? Яйца квадратные?
- Не, зрачки треугольные… чтоб тебя лучше
видеть. Мне восемнадцать будет только в апреле.
- Ты – малолетка?! – не на шутку удивился
Валера. – А откуда про армию столько знаешь? Язык у тебя подвешен как у
нашего замполита…
Где нахватался такого – про «красную
шапку»?
- Книги читаю. Их про войну много
написано.
2
По окончании учкомбината я ещё полгода
работал на монтаже панельных коробок. В конце мая стал готовиться к
поступлению в военное училище (а после неудачного «захода» туда – в
машиностроительный институт) и со стройкой пришлось расстаться. «Всё
так, Володя, - сказали мне товарищи по бригаде, - нечего тебе здесь жилы
рвать. Наша забота простая: пять лет на монтаже оттрубил – квартира, а в
придачу геморрой и радикулит. Тебе это совсем ни к чему. Учись, расти.
Выходи в люди!»
Об этих мужиках, многие из которых имели
за плечами неполную среднюю школу, я сохранил диковинные воспоминания.
Зимой, ради «сугрева», они приспособились из «тройного» одеколона
извлекать спирт. Для этого одеколон медленно лили на металлический
ломик, - присадки и добавки застывали на холодном металле, а спирт
стекал в монтажную каску. Кое-кого из матёрых монтажников мне доводилось
встречать и впоследствии. Почти все жалели о потерянном на стройке
здоровье и помышляли о скорейшем выходе «на заслуженный».
О моём намерении покинуть родное СУЖ-3
Валера проведал на первомайской демонстрации и в конце манифестации,
когда сдавали флаги и транспаранты, принялся меня толкать, тормошить:
- Гони отвальную, Вова! Айда щас в
«Тобол»…
Оказалось, неподалеку от кабака Валера
назначил встречу подруге. Знакомя меня с девушкой, был весел, развязен:
- Это Татьяна Батьковна, Советский Союз.
Прошу любить и жаловать!
В праздничный майский день заведение
пустовало. В ресторане я до того не бывал, но старался не показывать
виду, держался так, будто мне здесь не впервой. Пожилая официантка, видя
мой чёрный костюм и лакированные штиблеты, любезно общалась со мной, а
на неряшливо экипированного Валеру поглядывала недружелюбно. Я заказал
триста грамм водки, бутылку сухого, сыр, шашлык, шоколад. Сидели втроём
за угловым столиком, слушали Валерину болтовню.
Мы с Татьяной пили «сухач», Валера не
выпускал из рук графин с водкой. Появление в зале большелобого
сутуловатого мужчины лет тридцати несказанно обрадовало Валеру; он
перебежал за его столик, где сел к нам спиной.
- Кто это? – указав на незнакомца,
спросил я Татьяну.
- Прораб наш, Дмитрий Михалыч, - Татьяна
старалась не смотреть в сторону заспоривших о чём-то коллег. - Хороший
мужчина.
Тут я припомнил, что слышал об этом
Михалыче. Наши отделочницы и крановщицы дивились, как он, здоровый и
сильный, в свои тридцать два живёт бобылём в уставленной до потолка
пирамидами редких книг и журналов квартире. «Михалыч в книжках сказки
читает, - говорила одна из товарок, - всё принцессу в хрустальной
туфельке ждёт». – «Нет, не принцессу, - возражала другая, - балерину, не
меньше!» - «Где их тут взять, балерин? Здесь и балета-то нет!» -
«Ха-ха!» - «Гы-гы!».
Исподволь я приглядывался к Татьяне. Она
была ровесницей Валеры, стало быть, лет на пять старше меня, и это
как-то особенно волновало. Как отличалась она от моих инфантильных
ровесниц! Круглолицая, пышноволосая, в коротком кремовом платье без
рукавов, без макияжа (только чуть ресницы подкрашены), без тени
жеманства, она являла образ русской красавицы. Когда она улыбалась,
глаза сияли из-под длинных ресниц и на щеках появлялись нежные ямки. От
глаз все лицо светилось добрым и мягким светом. В юности я всерьез
полагал, что красота и ум девушек – вещи вполне совместные, и в общении
с ними соответственно строил свой разговор. Многие чувствовали, что в
моём восприятии они возвышены и облагорожены, и это располагало их к
доверительности, которая дорогого стоила.
- Валера – кавалер ещё тот, - весело
сказал я. – Не знаешь, за кем он ухаживает: за тобой или за прорабом?
- Валера как ковбой, - приятным грудным
голосом сказала Татьяна. – Для него жизнь – «погоня в горячей крови». –
Она придвинулась ближе, чуть коснувшись меня голой рукой. – А ты хоть и
ласковый, а глаз острый. Станешь настоящим мужчиной, девчонки по тебе
сохнуть будут.
В смятении у меня гулко забилось сердце.
- Что ж он дикий такой? – едва шевеля
онемевшими губами, проговорил я. – Двадцать три года уже, а всё как
пацан.
- Деревенские, они все такие, - чуть
нахмурилась девушка. – Валера в деревне рос. Хлебушек печёный, молоко
парное… Дальше райцентра нигде не бывал. А как погоны надел, увезли аж в
Европу. Рассказывал он тебе, что в Германии вытворял?.. После армии –
сюда, в город. Страсти, соблазны всякие. Город их быстро портит.
Действительно, подумал я, таких, как
Валера, в нашей общаге битком, а по городу, наверное, многие тысячи.
Живут весело, без оглядки на прошлое, без задумок о будущем, - словом,
сегодняшним днём. Городской асфальт – не русское поле, корни на нём
пустить трудновато. Помедлив, спросил:
- Ты молодая, красивая. Зачем тебе такой
балдокрут?
- Где ж его, умного, взять? – Вздохнула
невесело. – Не доискаться! А мне уже двадцать два.
На улице играла музыка: кто-то на
«полный ор» врубил «маг». Слова шлягера как нельзя более соответствовали
моменту:
Рано, рано, рано прощаться,
Рано прощаться, поздно
прощать!
Годы, годы, годы умчатся –
Что от тебя мне ждать?
3
Эта встреча запала мне в душу, а
разговор с Татьяной долго не вытрясался из головы. Татьяна – красавица,
умница, а от Валеры слова дельного не услышишь. Разве этот каравай по
зубам таким, как Валера? А он обращается с ней, как с медным кольцом:
захотел – надел, захотел – в угол забросил. Странно устроена жизнь!
Факультет промышленного и гражданского
строительства так и остался в прожектах, и я поступил на
механико-технологический. С течением времени моя работа на стройке
вспоминалась все реже, знакомые лица и имена стирались из памяти, как
старые песни на затертой бобине… Уже будучи четверокурсником, я вновь
нечаянно встретил Валеру.
Окончилось «бабье лето», стояла ранняя
осень. Небо, глубокое и ясное, даже в полдень не становилось теплее.
Воздух был влажен, но еще не холоден. Старый горсад, как думный боярин,
идущий пред светлые царские очи, облачился в золотые одежды. Большую
аллею, по которой молодые мамы катали коляски, устилал ковёр из жухлой
листвы.
В конце аллеи я увидел Валеру – в его
неизменной болоневой куртке, со скуренной почти до фильтра сигаретой в
зубах. На скамье рядом сидела рыжеволосая худая девица в очках.
- А, Вован… - без тени удивления, будто
мы расстались только вчера, проговорил Валера. – Здоровы были! – Пожимая
руку, потянул меня ближе к скамейке: - Можете быть знакомы: Раиса
Батьковна, Советский Союз!
Девица резко сунула для пожатия длинные
холодные пальцы в обойме острых ногтей. Её круглые, как у совы, глаза,
не мигая, смотрели из-за очков. Усевшись на край длинной скамьи, я без
стеснения разглядывал новую Валерину пассию. Раисе было лет двадцать
пять, и она явно не принадлежала к компанейским натурам.
- Рая, сбегай, купи сигарет, - хрипло
попросил Валера.
Не проронив ни слова, девица встала и
пошла в сторону гастронома. Тёмные, чуть помятые брюки и светлый плащ
болтались на ней как на вешалке.
Капризное осеннее солнце схоронилось за
тучей, и всё вокруг стало серым, холодным. Северный ветер подул вдоль
аллеи; золотистая сухая листва разлетелась на лужи, как солнечные
осколки на поверхность тёмных холодных зеркал. Я вдруг вспомнил, что
городской сад был разбит в начале тридцатых на месте старого
Александровского кладбища. Тогда убрали склепы, надгробья, могильные
холмики. В кладбищенском храме устроили краеведческий музей, планетарий.
Соорудили летний кинотеатр, танцплощадку, бильярдную, комнату смеха,
чёртово колесо… Когда рыли котлованы, ковши экскаваторов выворачивали из
ям кости, а дети (мне об этом поведал отец), играли в футбол
подобранными здесь черепами.
Вглядываясь в сумрак печально шептавших
что-то тополиных аллей, я всё пытался представить, кто лежит здесь?
Мастеровые, мещане, купцы, несколько чиновников и дворян. Их матери,
жены, дочери, сыновья. Ни крестов, ни имён, ни «рамочных» дат – ничего,
ничего не осталось…
- Всё мозги сушишь, студент? – раздался
насмешливый голос Валеры. – А я вот не хочу учиться, а хочу жениться! –
Хохотнул гулко: - В октябре с Райкой свадьбу играем.
- Я думал, ЗАГС тебе до пенсии не
грозит, - улыбнулся я. – Ведь перехватчики в неволе не размножаются.
- Надо, Вова! – с важностью ответил
Валера. – Хату скоро дадут. А на семью метров прихватим побольше.
- Вроде, Татьяна в невестах ходила, - я
придвинулся ближе к Валере, взглянул ему прямо в лицо. – А теперь,
гляжу, какая-то Рая…
Валера поморщился, сказал вяло:
- Танька замуж выскочила за Михалыча, за
прораба. Технарь закончила, вумная теперь больно… - Встрепенулся,
хлопнул себя по коленям, со злобным удовольствием сказал: – Да и хрен с
ней, с дурой! Что в ней такого? Рая – вот это баба! Пальчики оближешь. С
ней у нас весна вечная, это точно. Даёт, как машинка…
Услышав это, я даже повеселел. Недаром в
народе говорится: «Слесарю – слесарево». И потому Валера доволен. А
Татьяна… Улыбнулась судьба хорошему человеку, - так приятно, так
радостно на душе.
На прощанье спросил:
- Как давно вы с Раисой знакомы?
- Уже месяца три. Она – медсестра из
нашего профилактория. До неё с Мироновной, с врачихой, полгода пожил. –
Осклабился: - Сам знаешь, медичек страсть как люблю!
4
В год восшествия Горбачёва в генсеки я
работал инженером-технологом на судостроительном предприятии. Памятуя о
том, что «ноги – второе сердце», взял за правило на завод и обратно
ходить пешком. Проделывал это во все будние дни и в любую погоду.
Мой трёхкилометровый маршрут пролегал
через виадук над железной дорогой, подле которого высилась панельная
восьмидесятипятиквартирная пятиэтажка – последний объект в бытность мою
монтажником железобетонных конструкций. Среди окрестных складов и
гаражей здание выделялось своей белизной и ухоженным двором с аккуратной
детской площадкой. Тут проживало немало строителей, знакомых мне по
совместной работе. Именно здесь я вновь встретил Татьяну.
За десять лет она внешне не изменилась -
та же легкая походка, белое улыбчивое лицо. Другой была только причёска:
вместо шиньона – покрашенное в каштановый цвет каре, которое ей тоже
шло. Рядом егозила девчонка лет восьми, ладная, похожая на Татьяну как
две капли воды. В густых волосах её красовался живой подснежник, быстрые
пальчики тискали кубик Рубика, губы напевали: «Ландыши, ландыши,
светлого мая привет…»
Я поздоровался. Татьяна меня не сразу
узнала. Мы успели переброситься парой фраз, как со двора выкатил белый
«москвич» и забрал с тротуара обеих прелестниц. За рулём сидел немолодой
сутулый мужчина в затемнённых очках. «Это, наверное, муж, - подумал я. –
Так и есть, она до сих пор замужем за прорабом».
Встреча с прекрасной женщиной меня
обрадовала, взбудоражила забытые чувства. Ещё волновали обещанная
Горбачёвым «весна страны» и напоённая буйным солнцем весна природы:
настал конец апреля, зеленела молодая трава, алели флаги, город
готовился к встрече Первомая. В предпраздничный день, возвращаясь с
работы, возле известного дома, я услышал знакомый голос:
- Никак, Вольдемар? Утютюсеньки… Здорово,
студент!
Обернулся на голос – Валера: кудри
поредели, обвисли, глаза красные, рожа – весёлая. На нём грязноватые
резиновые сапоги и шерстяной спортивный костюм. Продранный рукав
импортной куртки оттопырился, скрывая заветный «пузырь».
- Ну, думаю, откололся, чувак, загасился
– с фонарём не сыскать… Как жизнь молодая? Где трудишься, кем?
- На заводе здесь, инженером.
- И-ишь, инженером… А старых корефанов
забыл!
- Такое не забывается.
- Сам-то как? Женат, или ещё женилка не
выросла?
- Женат. Сыну четвёртый годок.
- Пойдем, бахнем. Завтра Первое Мая! –
Валера размахивал бутылкой в рукаве как барбудос гранатой. – С Мариной,
с женой познакомлю… Знойная женщина!
Этот не отвяжется, подумал я. Что ж,
пойдём, поглядим на Марину.
Двинулись было к знакомой пятиэтажке:
там, как я полагал, жил Валера. Но он тянул меня прочь от дома, через
шоссе, в сторону железной дороги.
- Теперь, значит, Марина, - констатировал
я. – Где подцепил?
- Крановщица, из нашего управления.
- Ты что, всё так же, на монтаже?
- Какой монтаж, Вова? – Валера скривился
брезгливо. – Где столько здоровья взять? Девять лет на свежем воздухе
вкалывал – лёгкие оттопырились. Электриком щас, в ЖКО.
Что ж, подумал я, это как раз в его духе.
В ЖКО работа не пыльная: ходи себе на вызовы по квартирам, крути с
хозяйками шуры-муры.
- Как прежняя жёнка, Раиса?
- Ушёл от неё, - голос Валеры дрогнул,
сорвался. – Ещё та тихушница! Помалкивает, а себе на уме. С такой жить –
ни выпить, ни погулять, шаг вправо, шаг влево – расстрел. Десять раз на
дню руки мой, носки меняй дважды. Халтуру, заначку хрен утаишь: насквозь
зырит, как под рентгеном. Ох, натерпелся! Еле отлез… - Скроготнул
зубами: - Квартиру этой грымзе оставил.
Засим пришли мы в Копай – посёлок из двух
сотен землянок, вырытых эвакуированными ещё в годы войны и прочно
вросший в эпоху развитого социализма. Крыши землянок напоминали большие
болотные кочки, оконные проёмы, прорубленные почти у земли, зияли как
раз над дорогой. Не росли здесь деревья, кусты. Не было даже травы, лишь
на грудах мусора виднелось несколько чахлых клочков. В сгустившихся
сумерках потемнели гнилые столбы и заборы. Ноги то и дело запинались о
кочки, выворачивались на ямах, ухабах. Кое-где негромко взбрехивали
собаки. На улице было пустынно.
Обойдя кучу мусора, дошли до четвёртой с
краю землянки. По истёртым деревянным ступенькам спустились в узкие
сенцы. В темноте Валера, пошарив, нащупал ручку двери. Вошли.
Тёмная грязная кухня. В углу –
металлический умывальник с вонючим помойным ведром. На вешалке –
обтрепанное пальто, телогрейка. Стол, табуретки. У оконца напротив –
малорослое желтолицее существо: длинные чёрные сосульки волос, тёмные
усики, мятый, разодранный у подмышек халат, на ногах – толстые шерстяные
носки и тяжёлые чуни.
Так вот на кого променял Валера всех
предыдущих жён и невест…
Старательно вытирая ноги о дерюгу при
входе, Валера сыпанул бодрой скороговоркой:
- Прошу любить и жаловать: Марина Кимовна…
- Советский Союз! – в тон ему отмочил я.
- Ты кого привёл? – сипло и недружелюбно
спросила «знойная женщина». Натужно сопя, принялась разглаживать на
столе сморщенную клеёнку. – Водку принёс?
Валера жестом бродячего фокусника
водрузил бутылку на стол, разлил водку в гранёные стопки.
- Будем!..
Выпили. Занюхали рукавами. Марина утёрла
красные слезящиеся глаза; дотоле мутноватый взгляд её чуть потеплел.
- Марина, это Володя! – торжественно, как
трубадур, объявил Валера. – Мы с ним работали на монтаже.
- Монтажник… твою мать! – злые глазки
Марины в упор уставились на сожителя. – Тебя только за смертью посылать.
У меня уж остыло всё… Какой ты, на хрен, танкист?!
- Шесть лет не виделись, - покорно бубнил
Валера, - а сегодня встренулись возле моста. Он теперь на заводе
работает… Инженер!
Покосившись на мой импортный галстук,
Марина удалилась за цветастую занавеску, разделявшую комнату с кухней.
Приглушив работающий телевизор, прокричала оттуда:
- Наливай! Я сейчас, сейчас…
Из укрытия она вышла причёсанной, в
обтягивающих чёрных колготках, коротенькой розовой майке и тех же
резиновых чунях. Преданно округляя глаза, Валера возгласил тост:
- За самую классную из Марин!
Выпили. Марина сняла с шестка и поставила
перед нами сковороду с остывшей глазуньей из трёх яиц и алюминиевую
тарелку с тонко нарезанным серым хлебом. Валера ошкурил две больших
луковицы, покромсал их на толстые кольца. Посолив, сказал задушевно:
- Лучок, лучок! Закусон офицерский. Эх,
ещё бы селёдочки…
- Закусон, закусон! – Марина надулась,
ткнула грязным пальцем в бутылку: - Чё тут пить? Нас трое. Ты об этом
подумал?
- Яволь! Одобрям-с! – Валера вытянулся в
струну как солдат. – Я мигом.
Он срубил с меня трёшницу и, радостно звеня
медяками, убёг. Неунывающая крановщица зажгла сигарету, весело
прищёлкнула пальцами:
- Ну, чего уснул? Наливай!
Сидя на липкой расшатанной табуретке, я
клацал зубами, ощущая сильную дрожь. Здесь пахло гнилыми досками, было
сыро, от пола тянуло могильным холодом. Ноги дервенели в лёгких ботинках
– даже водка не грела. Марина сбегала в сени, принесла заначку – початую
бутылку «андроповки». Из шкафа достала плавленый сырок с отъеденным
боком. То и дело подливая мне в стопку, завела разговоры «за жизнь». От
такого её дружелюбия мне стало не по себе больше, чем от агрессии.
- С Валерой тебе повезло, - чтобы как-то
поддержать разговор, напрямки рубанул я. – Мужик работящий, бывалый. Да
ещё гигант секса!
У Марины от смеха подпрыгнули щёки.
- Кто? Валерка гигант? Да он за этот год
как собака мне надоел! Ни денег, ни марафета, ни секса. – Пьяно мотнув
головой, уронила довесок: - Не орёл.
Молча, в упор я разглядывал быстро
хмелеющую Марину. Хотелось понять, что побудило Валеру сойтись с нею –
несусветная его неразборчивость или нужда? Интересно, каков возраст
Марины? Скорее всего, чуть старше меня, но выглядела на все сорок.
Возможно, в юности она была не лишена привлекательности, но за юностью к
ней негаданно пришла старость… Перехватив мой оценивающий взгляд, Марина
поняла всё по-своему.
- Что, спецобувь моя не глянется? Знаешь,
какие у меня туфельки модельные есть? Погоди, сейчас их надену!
Метнулась за занавеску, где из телевизора
о борьбе с пьянством проникновенно вещал Горбачёв.
Прихватив с вешалки свой плащ, я молча
вышел на улицу.
Низина, в которой лежал Копай, была
затянута дымом из печных труб и будто плыла куда-то в белёсом тумане.
Воспалённым светом мигали немногочисленные фонари. У столба, что высился
у крайней землянки, топтались два тёплых «орёлика». Один, справив нужду,
кое-как заправлял расстегнутую ширинку, другой на ладони отсчитывал
мелочь. Из-под земли, как из преисподней, доносилось бравурное,
пугачёвское:
Все могут короли,
Все могут короли!
С
накинутым на руку плащом я прошёл между гуляк, толкнув плечами обоих.
Счетовод рассыпал монеты, грязно ругнулся. Приятель придушенно зашипел:
- Забухни, Колун! Это мент. Поди, по
Валеркину душу явился… Вишь, за сараем - УАЗик ментовский пыхтит!
Поднявшись на виадук, я оглянулся.
Внизу тёмною ямой виднелся Копай. Обвивая
его с трёх сторон светящейся лентой, скользил по шоссе автомобильный
поток. Под мост громыхающей зелёною гусеницей уползал пассажирский
состав. Воспоминание обо всех оставленных там, за мостом, будто облако
скользнуло по моему сознанию и легко отлетело прочь. Вот она, река
жизни, подумалось мне. Кому-то назначено, барахтаясь, плыть по ней, а
кому-то - быть выброшенным на берег. Обозревая реку жизни, надо помнить,
что дважды в неё не войдёшь, но можно в человеческой комедии познать
нечто, ранее мало доступное пониманию. А ясное и живое видение чужих
судеб помогает нам полюбить собственную
судьбу.
2012
